ЛюБоль

Глава 7.2

Человек в маске громко расхохотался, и разговоры снова смолкли, все

обернулись к ним, а мужчина посмотрел сверху вниз на священника:

– Может, стоило бросить ее в лесу, чтобы ваш Бог позаботился о ней?

Запомните, Святой Отец, если ваш опыт настолько мал, что трактовать древние

писания вы умеете, только выучив наизусть библию, иногда стоит мыслить глубже

и шире, выходить за рамки вашего узкого религиозного мирка. Спасение часто

приходит в виде чудовищных деяний, а наказание зачастую маскируется за

протянутой рукой помощи. Или, по-вашему, стоило оставить её там на съедение

волкам?

– На все воля Бога, – выкрикнул отец Михаил и гневно посмотрел на Ману,

он не любил словесные ребусы, но прекрасно понял наглого цыгана, слишком

умного для такого отродья, как он, выросшего в степи и в грязи, – Не нам

нарушать планы Всевышнего, возможно, для неё было бы лучше остаться в лесу

и умереть там, как было предначертано ей свыше.

– Возможно, – зловеще ответил цыган, выпрямляясь, – вполне возможно,

именно так и есть.

– Здесь её сопровождающая, Ману.

Цыган посмотрел на хрупкую черноволосую женщину в джинсах, теплом

свитере с норвежскими узорами и теплой куртке. Скорее, похожую на мальчишку,

если бы не длинный хвост и тонкие черты лица. Держалась она воинственно и,

казалось, совершенно не боялась цыгана в маске. Он кивком головы подозвал её

к себе. Увидев на его руках девушку, всхлипнула и громко закричала:

– Вы спасли её…спасибо. Я думала, что уже не увижу ее живой. Оляяя!

Ману несколько секунд смотрел ей в глаза, потом перевел взгляд на тонкий

кожаный шнурок, который та наконец-то выпустила из пальцев, и на котором

красовался вырезанный из дерева образ волка, задравшего морду в победном

вое, и снова посмотрел в глаза девушки.

– Откуда это у тебя?

– Досталось от матери…

– Твоя мать цыганка?

– Да…

***

Годы и лишения вносят свои коррективы в жизненные ценности. Особенно,

когда умираешь и возрождаешься, чтобы снова умирать. Только теперь, медленно

поджариваясь на костре воспоминаний, обрастая пеплом из дней, месяцев, лет и

разгребая дрожащими пальцами золу прошлого, я понимал, что эта агония

бесконечна. У предательства нет срока годности, нет времени для забвения и

прощения. Есть вещи, которые простить невозможно, а забыть – тем более.

Я жил планами мести, я их вынашивал, как мать вынашивает дитя с

любовью и благоговением. Я ненавидел так люто, насколько человек вообще

способен ненавидеть, и ждал, когда смогу вернуть долг. Ненависть давала мне

силы не сдохнуть, а до этого невыносимо хотелось вогнать лезвие ножа под

ребра. Бывало, часами смотрел на блестящее лезвие и думал о том, что, стоит

надавить пальцем посильнее, и на выцветших полах церкви растечется бордовый

рисунок смерти. Тогда я не знал, что костлявая сука уже давно меня не хочет.

Теперь мы с ней породнились. Я подкидываю ей души, а она их забирает и

хохочет беззубым ртом, над тем, что я завидую ее добыче, потому что иногда

хочется сдохнуть и наконец успокоиться. Куда я только не бросался, в какое пекло

не лез. И наемник, и снайпер, и просто убийца. Я был тем, в кого меня превратили

– мертвечиной.

Символично в храме наложить на себя руки. Священник-целитель, который

подобрал меня в лесу и выходил, говорил, что молитва поможет, а я смеялся ему

в лицо – такие не молятся. Такие уже ни во что не верят. Я еще не знал, что я

такое. Только начинал меняться внутренне. Превращаться из доброго цыганского

мальчика с открытой душой в кровожадное животное, и этот процесс был

медленным. Моя ненависть подняла голову лишь тогда, когда из овального окна

храма я увидел кортеж из белоснежных машин и узнал человека, который вышел

из самой шикарной из них. Он пожертвовал храму, выстроенному на моих землях,

золото, украденное у мертвых цыган и у моего отца, золото, снятое с шеи моей

матери и брата. Проклятый ублюдок жил, жрал, смеялся и трахался, тогда как вся

моя семья гнила в братской могиле, и я не мог их даже похоронить. Я поклялся,

что отниму у него всё, что он любит. Всё, что заставляет его улыбаться. Именно

тогда я понял, что самоубийство – это удел слабаков, трусливых, жалких

слабаков. Я должен выбирать: или жить дальше, как непотребное насекомое, или

встать с колен на негнущиеся, раздробленные ноги и копать могилу своим врагам,

медленно, день за днем, год за годом, а потом столкнуть их туда всех по очереди,

изуродованных, расчлененных или обглоданных живьем, и начать засыпать

землей, похоронив заживо. Её последней. Для красоты. Пусть она ни в чем не

виновата, но в ней течет ЕГО кровь, и её участь предрешена и приговор вынесен.

Зверь во мне только начинал возрождаться. Я не умел его контролировать,

не справлялся с ним. Я его боялся. Зверь…бесчеловечное существо, вечно

жаждущее чьей-то смерти. Оно появилось после того, как я увидел, во что

превратился мой табор, во что превратили людей, как их закапывали и сжигали.

Я орал, сотрясая резные, разноцветные стены храма, призывал их Бога

сотворить чудо…но о каком чуде речь, если само зло нашло приют за стенами

святого места?

Я ушел из монастыря. Я так и не избавился от этой боли между лопатками.

Жить с ножом в спине годами – это изощренная пытка. Его всадили по самую

рукоятку, и, как бы я ни извивался и ни пытался его вытащить, мои пальцы только

царапали воздух, а лезвие продолжало ранить изнутри монотонно-одинаковой

болью, кровоточить и заливать простыни сукровицей бессонными ночами.

Я вспомнил, как впервые почувствовал эту дикую боль и невольно потянул

руку назад, схватил пальцами воздух и упал на колени, понимая, что там торчит

предательство, которое совершил Лебединский по отношению к моему народу и

превратил нас в своих рабов.

Вспомнил, как смотрел на трупы, которыми был усеян весь ров, стоя на

коленях и завывая, словно раненое, обезумевшее животное, и не верил, что это

происходит на самом деле.

Я слишком долго был никем. Мертвецом, изъеденным червями,

восставшим из Ада, чтобы попасть обратно в Ад. Проклятым, кем только можно.

Отверженным своими и ненавистный чужим. Зверь в человеческом обличье.

Я получил полный набор, комплект от смерти в подарок. Я потерял

абсолютно всё, в полном смысле этого слова. Увидев себя в зеркале после, я

долго смеялся. Истерически хохотал, а потом раскрошил его в ладонях,

утративших от ожогов чувствительность. Долго смотрел, как на пол капает кровь,

и понимал, что назад дороги нет.

Помню, как приполз в какой-то клуб на окраине города. Мрачное место на

задворках мира с кучкой б*ядей у шестов и старым сутенером с заплывшей от

сала рожей. Я еще не прятал свое лицо и, видя, как люди оборачиваются, смотрят

мне вслед расширенными от ужаса глазами, а псы жалобно скулят при моем

приближении, я наполнялся горечью. Едкой и отчаянной горечью презрения к

себе и ненависти к ним. Это трудно принять после того, как у меня было все, а

женщины сами раздвигали передо мной ноги. Самые красивые и достойные из

них, а сейчас даже шлюхи плакали от страха, увидев мой оскал и тело, покрытое

шрамами. Тогда у меня еще не было бабла, чтобы купить их тела и заставить

заткнуться и не всхлипывать подо мной от ужаса и боли.

Какие-то парни сидели за столиками, лапая костлявых, голодных шлюх,

угощая их вином, играя в карты. Они ржали надо мной с того момента, как я

переступил порог заведения и рухнул на стул, отыскивая в дырявых карманах

деньги, чтобы расплатиться за кофе и булку – это все, что я мог себе тогда

позволить.

– Эй, Урод! Ты над нами смеешься?

– Таких надо в цирке показывать! Может, заберем его с собой? Можно

продать пацана Шиве. Он найдет ему применение.

– Да, кому он нужен? Народ от страха передохнет. Ты видел это лицо?

Ночью приснится – сердце остановится!

– Эй! Уродец! Лови денежку, попугай нас. Рычать и бегать на четвереньках

умеешь? Не хочешь денежку? А ее?

Один из мужиков стащил с колен шлюху и подтолкнул ко мне, но она в

ужасе попятилась назад.

– Кажется, она тебя нет. А если я ей приплачу, чтоб ты ее оттрахал здесь

при нас? Твой член так же уродлив, как и твоя рожа? Или хоть в чем-то природа

тебя не обделила?

Я почувствовал, как зверь впервые внутри меня расправляет плечи и

скалится, готовый превратить всех в обглоданное и растрепанное мясо. Желание

убивать. Желание рвать глаза голыми руками и выгрызать языки за болтовню.

Никто из них не представлял, какой я конченный психопат.