Глава 9.1
1525 Words
Я никогда не видела столько смерти. Даже после, когда она будет идти за
мной по пятам, не забуду этот жуткий день моего прибытия в Огнево. Адскую
дорогу пешком. Дорогу прозрения. Так я ее назвала. Потому что только сейчас я
увидела, кто и чего стоит на самом деле, как человек меняется за какие-то часы
до неузнаваемости.
Нас вели через снежную пустыню. Связали веревками и тянули. Как свору
ободранных собак. Он вел меня на поводке. Жуткий Ману в маске. Убийца,
живодер и психопат. Слышала историю о том, как цыгане не поладили между
собой и вырезали друг друга. Но мне все эти рассказы казались просто страшной
сказкой. Отец договорился с оставшимися цыганами, выкупил Огнево, и оно стало
нашим. Цыгане больше не враждовали, наступил мир.
Из семьи Баро никто не выжил. Кто-то рассказывал о призраках цыганских
ведьм и убитых детей, но это не более чем просто сказки. Местные в деревне
крестились, когда речь заходила о Баро. Он был самим Сатаной, наркоторговцем,
отдавал приказы воровать детей и продавать на органы. Так что никому не было
жаль…ни его, ни его ужасную семью. А Ману..он врет. Никто не выжил. Я знаю эту
историю.
А я не верила в восставших мертвецов. Я тогда мало во что верила… и моя
вера медленно выворачивалась наизнанку с каждой минутой этого адского плена.
Когда самозванец шел быстрее, нам приходилось бежать, задыхаясь и
спотыкаясь, проваливаясь в сугробы. Два часа, как два столетия. Людей пугает
жара и засуха, но нет ничего страшнее снега и льда. Холода, пробирающего до
костей, и жажды. Мучительной и иссушающей. Вокруг мерзлая вода, а ты не
можешь ее испить, потому что тебе не дают, и в воздухе звучит звук выстрела.
Ману наказывает каждого, кто смеет зачерпнуть снег, превращая наш путь до
самого поместья в адскую пытку.
Я не смотрела под ноги, я уже старалась не смотреть и не думать ни о чем.
Только выжить и дойти в Огнево. Мне почему-то казалось, что там все будет
иначе, что там – наши люди, там тело Артема, там папины парни, и они отобьют
нас у проклятых черных шакалов, которые посмели напасть на отряд Ольги
Лебединской и схватить ее в плен.
Никогда до этого я не задумывалась о том, что же на самом деле значит
предательство. Я видела иные ценности, я выросла с иными представлениями о
чести. Пусть я не молилась Богу и не приняла постриг, но я с трепетом относилась
к тем, кто верил.
От усталости рябило перед глазами, а туфли стерлись и промокли, и я уже
не чувствовала пальцев от дикого холода. Мира поддерживала меня под локоть,
когда я спотыкалась. Она растирала мне руки. Мне казалось, кожа под веревками
вздулась волдырями, и, когда их снимут, она облезет струпьями.
– Попроси, он пощадит тебя, развяжет. Он же предлагал! Зачем ты
отказалась? Мне невыносимо видеть твои мучения!
– Просить? Его? Я лучше сдохну, чем попрошу о чем-то этого проклятого
ублюдка.
– Ты женщина. Всего лишь слабая женщина, попавшая в плен. Кто посмеет
тебя осудить?
– Чем я лучше всех остальных? Они идут, и я буду идти. Они умрут, и я
умру. Ты же не просишь для себя.
– Я из этих мест. Я цыганка. Они принимают меня за свою.
– А я дочь самого Олега Лебединского, и я повела свой отряд в эту
ловушку, а значит, я разделю участь моих людей.
Мира тяжело вздохнула и снова насыпала мне снег за веревки,
утихомиривая боль.
Бесконечное шествие смерти следом за ее приспешником. Он даже не
оборачивался на пленников, а только дергал иногда веревку, чтобы заставить нас
идти быстрее, и, самое страшное, ему было наплевать, сколько из нас дойдут
туда живыми. Моих раненых парней становилось все меньше, они умирали жуткой
смертью у меня на глазах, и я ничем не могла им помочь. Отец Михаил скулил и
стонал, как побитая собака, и иногда мне хотелось придушить его лично, чтобы
заткнулся. Как быстро меняются ценности, как быстро верность рассыпается в
прах под тяжестью животного ужаса и банального эгоизма. Тот, кто проклинал
цыгана всего лишь пару часов назад, сейчас готов был стелиться у его ног, лишь
бы выжить, и я содрогалась от омерзения. И этого человека дали мне в
наставники, оберегать мою душу от зла и соблазнов, а он готов был предать
своего Бога за глоток воды.
Отец Михаил умолял Ману развязать его, обещал деньги и вечные молитвы
за душу этого дьявольского отродья. Когда он в очередной раз заорал имя
цыгана, взывая к нему в мольбах, я схватила его за руку.
– Если вы не заткнетесь, я лично вас прикончу! Я вырву вам глаза!
Молитесь за тех, кто остался на дороге! Не позорьте имя моего отца!
– Они уже мертвы! Им не нужны мои молитвы!
– Вы – священник! И, если вам суждено умереть здесь, вы умрете с честью!
– Я молод! Я жить хочу!
– Я бы убила вас лично за трусость! Вы омерзительны!
Он отпрянул, выдернув руку, заливаясь слезами от ужаса. Но заткнулся.
Перестал умолять и унизительно звать цыгана по имени. Гнусное
пресмыкающееся, которое должно было молиться за души убитых и растерзанных
этим садистом в маске, а не вымаливать для себя пощады. Только цыган вдруг
остановился и повернулся к священнику.
– Говоришь, будешь молиться за меня, святой отец? А если я прикажу
перерезать тебе горло, тоже помолишься?
Ману выдернул нож из-за пояса, и священник упал на колени, протягивая к
цыгану дрожащие руки.
– Пощадите!
– Зачем? Ты устал, падаешь с ног, задерживаешь отряд. Ты мне не нужен.
– Я не простой смертный. Я – священник, я – служитель Господа, я могу
вымолить у Бога благосклонность для вас! Я буду молиться за вашу душу денно и
нощно! Я ведь избран!
– Кем? Олегом Лебединским? Отцом Даниилом? Людьми?
– Самим Господом. Он отметил меня при рождении, и я посвятил ему
жизнь!
– Неужели? А Разве Когортов Николай Андреевич не пропил все свои
деньги и не отдал своего единственного сына в услужение отцу Даниилу, потому
что прокормить было нечем, а так церковь разрешила ему побираться у ворот?
– Пощадите! И я буду молиться о вашей душе.
– Молиться о том, чтобы я вырезал твоих собратьев, разорял их и шел по
их трупам без единой царапины? Лжешь, и я отрежу тебе за это язык.
Глаза над маской сверкнули предвкушением, а я пожелала ему трижды
сдохнуть и ослепнуть. Им обоим!
– Да! Молиться за вас. Каждый день и каждую ночь!
Цыган, казалось, раздумывает. Потом спрятал нож, а под священником
разлилась желтая лужица.
– Твои молитвы моей душе уже не помогут, но кое-что ты для меня
сможешь сделать.
– Что угодно. Что угодно – только развяжите и дайте мне воды!
Я с ненавистью посмотрела на священника – трусливая псина. Жалкое
подобие человека. Как высокомерно он смотрел на цыгана каких-то несколько
часов назад, а сейчас скулит, и молит, словно презренный раб своего хозяина.
– Я отрекусь от веры, я стану вашим верным слугой.
Ману расхохотался, и его смех просочился мне под кожу, отравляя ее
ненавистью и яростью.
– Мне не нужно твое отречение, как раз наоборот, твой сан мне может
пригодиться. А вот верным слугой… Я сомневаюсь насчет верности, но мне
нравится твое рвение. Снимите с него веревки. Посмотрим, какой ты верный,
святой отец. Савелий, дай ему воды.
Отца Михаила развязали, и он снова мешком рухнул к ногам цыгана. Ему
поднесли флягу с водой, но, когда тот собрался отпить, Ману выбил у него сосуд,
и вода расплескалась в снег под хохот ублюдков и скулеж священника.
– Верным… верным рабом! Клянусь!
– Если я прикажу перерезать всех твоих людей, включая дочь
Лебединского, ты это сделаешь?
– Зубами им глотки перегрызу.
Головорезы Ману весело хохотали, а сам предводитель перестал вдруг
смеяться, когда священник потянулся целовать его руку. Пнул ногой в грудь.
– Ноги целуй, ублюдок. Руки ты пока не заслужил. Вылизывай подошву,
чтобы я поверил в твою верность, пресмыкающееся.
И я смотрела, как чопорный отец Михаил лижет сапог цыгана. Стоит на
коленях и, как пес, вылизывает грязь и мокрый снег. Как низко может пасть
человек ради собственной шкуры, как легко ломается под давлением
обстоятельств. Ману смотрел на меня с триумфом, вздернув подбородок, и я
могла поклясться, что проклятый ублюдок улыбается. Думает, и я стану перед ним
на колени? Никогда – я лучше сама перережу себе горло. Он перевел взгляд на
священника.
– Достаточно. Дайте куртку моему рабу. Он нализал себе на пару глотков
глинтвейна и кусок хлеба. В дорогу! Мы почти у цели!
***
Я смотрела на людей моего брата, стоящих на коленях вдоль дороги, и не
могла разобраться, что меня настораживает, и почему по спине пробегает
ледяной холод ужаса. Пока не поняла, что все они мертвы, проткнуты кольями и
пригвождены к мерзлой земле в вечном поклоне при въезде в Огнево. Десятки
трупов, облепленных воронами, припорошённые снегом. Они приветствовали
отряд выклеванными глазницами и развевающимися на ветру волосами. Люди
моего брата. Божеее…Я узнавала их одного за одним. Помнила каждого в лицо, и
сердце сжимали клещи ужаса и ненависти к их убийцам. Как это произошло? Кто
предал их? Что же это за ад вокруг меня?
Теперь я уже не сомневалась – проклятый цыган в кожаной маске убил
моего брата. Если я выживу, если меня не убьют прямо здесь, то когда-нибудь я
отомщу и лично убью этого ублюдка. Я воткну ему нож прямо в сердце и
несколько раз проверну там, ловя его последний вздох. Когда-нибудь я отомщу за
нас всех.
Цыган поравнялся со мной и, когда я подняла к нему лицо, сделал широкий
жест рукой.
- Writer
